В очередном номере журнала «Знамя» №10 за 2023-й год вышла рецензия на книгу Божены Шелкросс. «Холокост: вещи. Репрезентация Холокоста в польской и польско-еврейской культуре».
Конечно, должны были миновать восемь десятилетий, должна была нарасти спасительная дистанция между нами и тогдашними событиями, чтобы Холокост перестал быть кровоточащей развороченной раной и чтобы стало возможным, не содрогаясь от ужаса, читать его так, как делает это Божена Шелкросс. Профессор польской и польско-еврейской культурологии на факультете славистики Чикагского университета (США), эссеист, переводчик и художественный критик, она читает Холокост через вещи — предметы, принадлежавшие некогда людям, застигнутым Катастрофой и сгинувшим в ней.
В вещах-свидетелях — объектах смысловых и эмоциональных проекций своих владельцев в частности и их современников вообще, в этих «скромных, обычно упускаемых из виду объектах материальной культуры» — в кастрюлях, очках, одежде, постельных принадлежностях, обуви… — Шелкросс усматривает элементы культурного текста Холокоста, который она восстанавливает по художественной литературе — по произведениям польской и польско-еврейской словесности, созданным во время Второй мировой или сразу после нее. В книге анализируются тексты Владислава Шленгеля, Зузанны Гинчанки, Зофьи Налковской, Чеслава Милоша, Ежи Анджеевского и Тадеуша Боровского.
(Это весьма нетипичный способ говорить о трагическом опыте, вызывающий поначалу даже некоторое сопротивление, — совсем не содрогаться от ужаса все-таки не получается, особенно в главе третьей, где рассматривается «история производства мыла во время Холокоста», — производства, понятно, из человеческих тел: в статусе вещи оказываются и они. Очень похоже на то, что тут Шелкросс в некотором смысле теоретический первопроходец. В данном случае она делает предметом анализа и вовлекает тем самым в научный оборот текст — называемый то репортажем, то рассказом — польской писательницы Зофьи Налковской «Профессор Шпаннер», герой которого — реальное историческое лицо — «вместе с группой лаборантов, подсобных рабочих и студентов судебно-медицинской лаборатории Данцигской медицинской академии <…> перерабатывал человеческий жир в мыло». Кстати, на русский язык этот рассказ переводился, вместе со всем сборником «Медальоны», в который он входит, еще в 1970-х годах.
Теория теорией, но под пером автора этот сюжет оказывается еще и историей о нередуцируемости, неутилизируемости человеческого — о его посмертном даже упорстве. О том, что человек не способен стать вещью, сколько бы над этим ни старались. Шпаннер, говорит Шелкросс, «намеревался полностью стереть тело из своего конечного продукта», но не вышло: характерный запах, напоминавший об истинном происхождении мыла, оказался неустранимым. «След человеческого присутствия постоянно работал против полной редукции овеществленного тела в ничто. Таким образом, человеческая составляющая дестабилизировала, хотя и временно, неозвученное идеологическое предположение об утилитарном и биополитическом статусе человеческой сомы как легко утилизируемого вещества».)
По текстам литературных произведений автор прослеживает, как экстремальный опыт геноцида трансформирует не только смысловую структуру бытовых предметов, в нормальной ситуации почти не замечаемых, видимых как бы боковым зрением, — но и сам их онтологический статус, для описания которого требуются уже какие-то совсем новые категории. Коротко говоря, как показывает нам автор путем анализа отдельных случаев, в катастрофические времена предельно возрастает, во-первых, смысловая концентрация вещи (соотвественно — ее знаковость, символичность), во-вторых, ее хрупкость, уязвимость, обреченность, и оба процесса несомненно связаны друг с другом.
Для материальных объектов того времени, — включая и писавшиеся тогда тексты, — для их особенного, Катастрофой созданного статуса Шелкросс предлагает специальный термин, заимствуемый из лексикона юристов: прекариум (прекарий). В своем первоначальном юридическом смысле означающий «хранение предметов, которые должны быть возвращены владельцам при положительном изменении ситуации», теперь этот термин акцентирует другое: «шаткость, зыбкость, неустойчивый статус положения, что точно означает блуждание и угрозу существования текста Холокоста, то, как он переходил из рук в руки, как менял места при различных случайных обстоятельствах». «В военное время прекарий усиливается, а Холокост придает ему поистине эпидемические масштабы».
Текстов и произведений искусства, созданных во время Холокоста, касается то же самое: «…те произведения, которые сохранились на бумаге, были особенно хрупкими, и их хрупкость тесно связана с положением их создателей, которым постоянно угрожала опасность, а также с целым рядом экстремальных ситуаций, в которых они были созданы. По этой причине их непрочность превосходит по способу и по степени общую уязвимость материи».
Инструментальность вещей, присущая им вообще-то всегда, обостряется чрезвычайно — настолько, что вещь перерастает и утилитарное, и эстетическое свое значение и, в конечном счете, сама себя. Становясь, с одной стороны, максимально концентрированной, с другой стороны, вещь оказывается все более прозрачной: сквозь нее просвечивает судьба; она сама становится судьбой. Так в анализируемом автором стихотворении погибшего в гетто поэта Владислава Шленгеля простые некогда предметы из довоенной жизни — цилиндр и смокинг, надетые узником гетто, — превращаются в открытый вызов фашистам, смертоносный для их владельца; их демонстративное надевание — в способ самоубийства (за такую дерзость расстреливают, что с героем стихотворения и происходит). «…Суицид во время Холокоста, — говорит автор, — восстанавливает свободу и самостоятельность человека. Фактически он функционирует как единственное средство, с помощью которого человек может вернуть себе утраченную человечность». Но и вещи — оказываясь в нежданном, не свойственном им обычно родстве со смертью — становятся средствами сохранения человечности, ее накопления, подчеркивания. Упрямыми свидетельствами того, что она возможна.